33Когда-то меня озарила идея завести на газетных страницах рубрику, где автор выступал как бы участником той или иной отшумевшей на телевизионном экране дискуссии. Как говорится, "если бы в студии был я", то, поверьте, высказал бы нечто такое, что ни одному из участников полемики не пришло в голову, привел бы такой неотразимый аргумент, который, по моему разумению, затмил бы все прочие доводы, хоть "за", хоть "против". И, как вы понимаете, плодотворно расширил бы пространство свободной дискуссии.
Пока я неспешно обдумывал свой замечательный замысел, волна жгуче злободневных диспутов на ТВ пошла на спад, и охоты встревать в чужие экранные споры почти не осталось. Но все же изредка, время от времени желание запоздало влезть в студийный разговор и сказать свое веское слово охватывает меня по-прежнему. Особенно, когда участники высоколобого словопрения в запале либеральных речей до смешного пренебрегают нормальной человеческой логикой и тою прозой жизни, на которой она покоится.
В последний раз такой порыв я испытал совсем недавно во время "Культурной революции" на уважаемом канале "Культура". Как я понял, революция в тот вечер заключалась в том, что под сомнение была поставлена необходимость какого бы то ни было общественного, социального, словом, не домашнего, не семейного воспитания.
Приятная во всех отношениях дама-психолог в лучших вольнолюбивых традициях кокетливо, но твердо отвергала идею постороннего влияния на молодые умы и души как позорное наследие тоталитаризма, конформизма, консерватизма, в плане владения отрицательной ученой терминологией я с нею соревноваться не берусь. Выплывали из мрака, уж и не знаю, лихие или благословенные 90-е, когда практика любого идейного воспитания объявлялась мракобесием, промывкой мозгов и насилием над личностью.
И тогда такой залихватский нигилизм слегка настораживал. Но все же на краткое для истории мгновение казался оправданным, надо же было свести счеты со всеми на свете руководящими и направляющими инстанциями, с парткомами и агитпропами, каждое движение живой человеческой души подгоняющими под то или иное идеологическое постановление. Но и тогда разумный человек полагал: доктринерский морок рассеется, а идея нравственного императива воссияет в своей первозданной красе. Потому что слаб человек и нестоек, нельзя оставлять его без призора неусыпной совести, невозможно ослаблять внутренние скрепы, которые связывают его с порядком, законом, другими людьми. И прежде всего с добровольными моральными обязательствами, без каковых человеческое общежитие в мгновение ока превращается в джунгли. Оно и превратилось - проходя по самому что ни на есть столичному центру, обыватель каждый день собственными глазами с ужасом наблюдал, как кого-то избивают, грабят или цинично обманывают. Торговля женским телом совершалась с бесстыдной непосредственностью невольничьего рынка. И памятный призыв развратной черни "Крой, Ванька, Бога нет!" раздавался на всех теле- и радиоволнах, слегка преображенный мнимо светским остроумием в рекламу развлечений, модных лавок и гламурного цинизма. "Бери от жизни всё!", "Ведь ты этого достойна!", "Оттянись по полной!" - это такой же призыв к хамской вседозволенности, как и беспардонное вранье строителей пирамид о возможности скорого обогащения. Нарождалась целая индустрия срама, воплощенная в "желтой" прессе, в борделях, стилизованных под клубы, и в шоу-бизнесе, почти неотличимом от сутенерства. Когда какой-нибудь радетель культуры робко выражал свое несогласие с таким порядком вещей, его называли "совком", сторонником "отстоя" и конечно же врагом свободы. Как будто бы свобода нужна не для того, чтобы возвышать человека, а чтобы беспрерывно его унижать и "опускать". Впрочем, именно такая "свобода" и приносит неуклонный доход, независимо от любого кризиса. Точнее, кризис морали и оказывается настоящим золотым дном.
Так и жили, не отягощая себя "проклятыми" вопросами и пренебрегая редкими уколами забытой совести. Пока не клюнул жареный петух. Пока самые отпетые либертины, убежденные, что воспитание нравственных критериев - это голубая мечта ханжей и святош, не заподозрили, что на самом деле оно - необходимое условие существования человеческого общества. Люди договорились о понятиях порядочности, чести и совести, не только доверяя некоему внутреннему голосу, но и по соображениям сугубо рациональным. Беспринципным приспособленцам везет лишь по первому поверхностному впечатлению. На самом деле человек "с правилами" зачастую выигрывает по главному счету.
Советская власть пренебрегала материальной заинтересованностью и напирала на почет чисто духовного порядка, на "красные доски", вымпелы и лозунги, на звания ударников и "маяков". Как минимум, это было наивно. Но вдруг выяснилось: не менее наивно рассчитывать только на неприкрытый потребительский инстинкт. Специалисту, ориентированному на одно "бабло" и лишенному моральных устоев, этого пресловутого "бабла" всегда будет мало. И не ждите от него ни интеллектуального прорыва, ни надежного исполнения долга.
Не хочешь, да вспомнишь о родной милиции, которую в свете последних событий публика боится не меньше, чем крутых пацанов с бритыми затылками. Милиционеры никогда не были любимцами широкой массы трудящихся, но все же ощущали себя частью народа, этот народ охраняющей, а не опричниками и тонтон-макутами, только и думающими, как бы упомянутых трудящихся "обуть и обобрать". Пока в обществе существовали определенные нравственные ценности, милиция вынуждена была их уважать. В плане мировоззрения общество ее контролировало, в плане "морально-политической подготовки" внушало несложные, но четкие заповеди профессионального долга.
Рискну высказать одно соображение, которое, боюсь, подорвет мою демократическую репутацию. Если оставить в стороне чисто идеологическую муштру, то ничему дурному не учили и в том же комсомоле. Как говорится, ничему плохому, кроме хорошего. Конечно, все мы втихаря ёрничали на собраниях, высмеивали лозунги и "почины" в непочтительных анекдотах и частушках, но что-то несомненное, неподдельное, на чем зиждилось идейное воспитание, западало в душу. Скажем, чувство солидарности со всеми, кто кормится своим трудом, или презрение к национальному чванству и высокомерию. И что любопытно: многие румяные комсомольские вожди давно сделались олигархами, а старые наивные комсомольцы все еще хранят в груди тепло бескорыстного товарищества и братства.
И еще один парадокс. Бизнес, в том числе и олигархический, целиком строится на беззастенчивой выгоде, однако ведь и он нуждается в моральной определенности и стабильности. Без них он неминуемо вырождается в безжалостный бандитизм, чему примером упомянутые "лихие 90-е". Вот почему в деловых кругах испокон веку так ценилась корпоративная надежность, знаменитое "честное купеческое слово", воспетое еще "Колумбом московского Замоскворечья". Даже тут, в лишенной иллюзий денежной сфере, нравственная состоятельность оказывается более надежным ресурсом, нежели хитроумная деловитость. По той хотя бы причине, что эта самая, деликатно выражаясь, хитроумность без моральной основы обречена на короткое дыхание. "Срубить бабло" она может, но создать с его помощью нечто подлинное и долговременное не способна.
Так что же я предлагаю в итоге? Неужели новые парткомы, идеологические комиссии, слушания персональных дел? Или, например, высокопарно-старомодные суды чести?
Я предлагаю помнить, что воспитанная средой ответственность перед людьми эффективнее всех технологий и дороже любых денег. Без нее не бывает ни друга, ни партнера, ни отца, ни гражданина.
http://www.izvestia.ru/comment/article3128816/
